ign

Я писал ранее о своих ощущениях, но может быть, есть необходимость попытаться как-то объективно оценить то, что произошло у нас на глазах и что потенциально может оказаться самым важным решением нынешнего президентского срока Трампа. Мои размышления ниже могут показаться кому-то спорными (они мне самому кажутся отчасти спорными), но мне показалось важным об этом сказать. Заранее прошу прощения за много букв.

Итак, как же следует относиться к убийству Сулеймани?

Вообще, люди принимают решения, и оценивают решения других, оценивают текущие события, всегда в рамках некоей парадигмы восприятия мира: кто хороший, кто плохой, кто свой и кто чужой, и более общо́ что такое хорошо и что такое плохо.

При этом мы в целом понимаем, что наша парадигма (или модель, если кто-то предпочитает латинский термин вместо греческого) не единственная возможная, другие люди могут придерживаться другой, иногда кардинально другой, парадигмы; но при этом нам всегда хочется думать, что наша парадигма в целом основана на некоторой объективной реальности. Опять-таки, всем понятно, что жизнь обычно сложнее любых формальных дефиниций; но в каком-то первом приближении, мы привыкли, что если мы слышим о насильственной смерти какого-то известного человека, полагается или огорчаться, или радоваться, в зависимости от того, чем именно этот человек известен.

За последние 20-30 лет мы привыкли к термину «международный терроризм». Теракт 11 сентября сделал этот термин (использовавшийся и ранее) фактически центральным в нашем восприятии мира, причем это моментально оказалось отзеркалено из США по всему миру. Мы незаметно так привыкли к тому, что любые силовые действия любых стран определяются как «война с терроризмом», что даже как-то уже не представляем, может ли быть иначе. Украинская армия не воюет с про-российскими сепаратистами, а проводит «анти-террористическую операцию». РФ сначала объявила «террористами» всех чеченских сепаратистов (в том числе вполне умеренных), а во время операции в Сирии по поддержке Асада почти официально ввела в действие концепцию «кого мы бомбим, тот и террорист».

Американцы уже почти 20 лет систематически уничтожают людей — как считается, террористов — с помощью беспилотников-«дронов». Невозможно даже приблизительно оценить общий масштаб этих операций, осуществляемых в Афганистане, Пакистане, Йемене, Сомали, Ливии, Ираке и других странах; есть только отдельные отрывочные данные, так, в 2013 году, Пакистан оценил количество убитых подобным образом на его территории только за 5 лет более чем в 2 тысячи. Американские беспилотники-убийцы даже стали главным героем одного из романов Пелевина.

Парадигма «международного терроризма» оказалась крайне удобной потому, что она с одной стороны более чем растяжима, когда надо, с другой стороны, вполне себе основана на некоем объективном понимании, что такое «терроризм» (а с 1992 года это понятие даже вошло в федеральное законодательство).

Неверно впрочем было бы утверждать, что любые силовые действия США последних лет обосновывались «войной с терроризмом». Так, во время операции в Ливии 2011 года Каддафи и его сторонники официально не именовались «террористами»; тем не менее считалось, что их можно и нужно уничтожать, потому что мы ведем войну на основании резолюции 1973 СБ ООН (надо заметить, что это была довольно сильная натяжка, ну да ладно). Так или иначе, когда тогдашняя госсекретарь Хиллари Клинтон со смехом встретила известие об смерти Каддафи, никто не удивился. Война же.

Подводя итог, всё это сводится к тому, что мы либо воюем с террористами (с которыми у нас как бы перманентная война, как минимум с 2001 года), либо с конкретной страной или «режимом» (“regime change”). Да, конечно, у того, кто пытался вникнуть в конкретную ситуацию, неизбежно появлялось множество неудобных вопросов, показывающих шаткость всей этой конструкции, но появление в 2014 году всесильного Исламского Государства, казалось, вновь оживило идею всемирной «войны с терроризмом». Все, в общем, как-то к этому привыкли, даже если определение, кто есть «террорист», изрядно разнилось от страны к стране.

Убийство, или наверное будет более политкорректно сказать, ликвидация Касема Сулеймани вызывает столько споров в частности потому, что совершенно не укладывается в эту привычную и комфортную нам парадигму.

Да, конечно, попытки как-то связать Сулеймани с «терроризмом» были и есть. Ещё в 2007 администрация Буша определила возглавляемое им подразделение Аль-Кудс (в терминологии минфина “IRGC-Qods Force”) как пособника терроризма for providing material support to the Taliban and other terrorist organizations; в апреле прошлого года администрация Трампа прямо назвала уже всех «Стражей Исламской Революции» (IRGC) в целом «террористической организацией».

Если так всё просто, то в чём проблема? Убили ещё одного террориста, и ладно. Но всем понятно, что если начать определять военных и политических лидеров иностранных государств как «террористов», со всеми вытекающими отсюда последствиями, то в общем это сделает самое понятие более или менее бессмысленным. Соответсвенно, я не припомню, чтобы до его смерти кто-то официально именовал лично Сулеймани «террористом».

Параллельно этому, мы последние дни много слышим о том, что Сулеймани играл ключевую роль в вооруженном сопротивлении американскому присутствию в Ираке между 2003 и 2011 гг.; в частности, он снабжал иракских повстанцев противотанковым оружием, с помощью которого были убиты сотни американцев. Это, конечно, нельзя не учитывать при оценке правомерности его ликвидации. Проблема здесь однако в том, что убийство американских солдат местными повстанцами на территории иностранного государства, это что угодно, но только не терроризм. Война – да; впрочем, замечу, война с шиитскими повстанцами, не с Ираном; война не распространяется автоматически на любые страны, оказывающие военную помощь противнику (иначе США и РФ уже давно были бы в состоянии войны по множеству фронтов).

Проблема ещё и в том, что нас приучили по-разному относиться к оппонентам на войне и к террористам. Террорист, он всегда террорист, на его руках кровь мирных людей. Поэтому так много было протестов, когда в 1994 году Нобелевскую Премию мира получил Мухаммад Аль-Хусейни, известный под именем Ясир Арафат. Военный же оппонент, это всегда потенциально будущий партнёр по мирным переговорам, а иногда и будущий союзник. Убийство крупного военачальника в лагере противника может быть юридически допустимо в ходе войны, но этически и практически всегда спорно, потому что польза с тактической точки зрения сомнительна, а желание о чем-то договариваться у оппонентов может сильно поубавиться.

Мне очень бы не хотелось, чтобы меня кто-то понял в том смысле, что Сулеймани чем-то принципиально лучше, чем тысячи убитых ранее террористов (многие из которых оказались причислены к террористам лишь потому, что будучи взрослыми мужчинами, попали в зону поражения американских беспилотников), или же что его ликвидация нарушила какие-то юридические или этические нормы, которых ранее неукоснительно придерживались.

Нарушены оказались не привычные нормы, а привычная парадигма «международного терроризма». И я совсем не уверен, что это само по себе плохо. И даже если плохо, то наверное всё равно неизбежно. Жизнь так или иначе со временем перерастает любую привычную нам парадигму, а из «войны с терроризмом» за последние десятилетия уже выжали все, что можно. Важнее, что придёт ей на смену.